Она надела перчатки, чтобы скрыть свои руки. Она надела самые черные колготки и самые плотные джинсы. Два свитера один на другой. Теперь она видела мир только кожей лица, и картинка получалась привычной, хотя и неполной.
Ее темные очки не были достаточно темными, чтобы скрыть белые слепые глаза. Тогда она нарисовала глаза фломастером на веках. Трудно и неудобно было ходить с закрытыми глазами, но ничего лучшего она не могла придумать.
читать дальше---------------------------------------------------------------------

Сашку охватила радость. Она огляделась, запрокинув голову; она захотела забрать этот город себе. Включить в себя, сделать своей частью. Она раскинула… нет, не руки. Она распахнула себя и вдруг начала расти, расти, вздуваться, и втягивать очертания, запахи, фактуру камня. И там, где Сашка дотягивалась до города – он переставал быть аспидно-черным и делался мягко-серым, как на старинной фотографии.
На краю видимости метались крестики-насекомые. Сейчас они казались такими незначительными, что Сашка не обращала на них внимания. Она присваивала себе жизнь и радость; присваивала вот этот дым, и этот изгиб крыши, блестящий, будто под дождем, этот клочок тумана, этот величественный шпиль… Чем больше она забирала себе – тем сильнее разгоралось ее нетерпение. Она знала, что не остановится, пока весь город не станет такой же частью ее, как ладони, подбородок, волосы…
Но, когда она втянула в себя ратушу – та вдруг раскололась, раскрылась, будто цветок, и из ее нутра на Сашку глянуло чудовище, подобного которому она не видела никогда, нигде, ни в каких кошмарах.
Сашка отпрянула.
Чудовище медленно выбиралось из расколотой башни. Меняло форму, пульсировало, растекалось, но Сашка видела только глаза. Неподвижные. Мутноватые. Глядевшие на Сашку, и больше ни на кого.
И, встретившись с ними взглядом, Сашка всей кожей ощутила то, что до нее много раз понимали другие. Существу безразлично, что ее кто-то любит. И что она кого-то любит. И что у нее было детство, и она плескалась в море; и что у нее на старом вязаном свитере вышит олень. Много было таких, кем-то любимых, носивших в кармане ракушку или пуговицу, или черно-белую фотографию; никого не спасли ничьи воспоминания, никого не защитили слова и клятвы, и те, кого очень любили, умерли тоже.
Сашка оцепенела.
Разросшаяся, вместившая в себя полгорода, она смотрела, как надвигаются на нее мутные пристальные глаза. И, когда до чудовища оставалось всего несколько шагов – или секунд, – она вдруг вспомнила, что стоит в своей комнате в общежитии, вспомнила, что смотрит на «фрагмент» и может еще спастись.
Она упала назад. Опрокинулась. Сильно ударилась затылком, так что зазвенело в голове. Свалился с грохотом стул, за который она, оказывается, держалась одной рукой; через мгновение, будто помедлив, со стола соскользнул альбом и лег на полу, разбросав черные страницы.
– Ай!
– Мамочки!
– Да что же такое!
– Что ты делаешь! Скотина! Дай поспать!
Переждав боль, Сашка поднялась на локте. Увидела собственные домашние тапочки в разных концах комнаты.
-----------------------------------------------

– Ты посмотри на них… На Портнова. Или посмотри на Стерха. Когда я заявилась к ним без глаз, без рук… Он плакал от радости. Представляешь?!
– Вспомни, что ты мне говорила, – сказал Костя.
– Что?
– «Если мы пройдем до конца этот курс, то, наверное, станем такими, как они. И сможем говорить с ними на равных. Тогда мы отомстим».
Сашка покачала головой:
– Если мы пройдем этот курс, нам не захочется мстить. Потому что мы станем такими же, как они.
Костя сжал губы:
– Только не я. Я ничего не забуду.
--------------------------------------------------

Она не знала, как мыть крылья. Перьев на них было всего ничего, нежная розовая кожа собиралась складочками. Они были совершенно бесполезны. Не годились, чтобы летать. Белый пар окутал ванную, запотело зеркало; Сашку беспокоило и мучило не столько само наличие крыльев, сколько вот этот парадокс: ее ванна, ее дом. Она – обыкновенная. И – все, что случилось, и что ее ждет. Переводной экзамен будущей зимой…
-------------------------------------------------------

Предмет и его проекция соединены обоюдной связью. Так когда-то сказал Портнов. Он говорил – «набрасывал», по его собственному выражению, – слова и фразы, порой лишенные смысла, порой банальные донельзя или просто непонятные, Сашка слушала – и забывала…
А сейчас, на долю секунды, она ощутила одновременно – включила в себя, сделала своей частью, – все свои проекции.
Ее соседка по парте до сих пор помнила слова, сказанные сгоряча когда-то в мае, в самом конце седьмого класса.
Дерево, которое она посадила четыре года назад, подросло.
В застывшем бетоне у новостройки остался отпечаток ее подошвы.
Она отражалась в маме, в Валентине, еще в сотне людей; она отражалась – неожиданно ярко – в Косте. Она была ночным кошмаром Ивана Конева. Она отражалась в судьбе далекого чужого человека – своего отца, который жил на другом конце города.
И она сама была отражением. Это осознание заставило Сашку распасться на мелкие частицы, а потом снова собраться заново; когда она открыла глаза, прямо перед ней стоял Валентин в расстегнутом пальто, удивленный и злой.
------------------------------------------------------

– Простите, какой это вагон?!
Маленький красноглазый человечек, куривший в тамбуре, отшатнулся и чуть не упал. Снаружи, из приоткрытого окна на него смотрела, свесившись вниз головой, девушка.
– Какой это…
– Сгинь! – закричал мужичок, и Сашка поняла, что он много пил вчера. А может быть, и позавчера тоже.
------------------------------------------------------

– Сначала я думал, что вы просто зубрилка, – пробормотал Портнов. – Потом я заподозрил, что вы талантливы… Потом я догадался, что вы глагол. Это было, когда вы заговорили. Когда я велел вам молчать, а вы нашли нужное слово очень быстро, чуть ли не за несколько дней… Помните?
Сашка кивнула.
– Потом все повисло на волоске, казалось, я ошибся… И Николай Валерьевич ошибся тоже… И вы переродились скачком. Стало ясно, что вы глагол, и возникло сильнейшее подозрение, – Портнов подался вперед, не сводя с Сашки глаз, – что вы глагол в повелительном наклонении. Вы повеление, Саша.
------------------------------------------------------

Небо угасало, как экран. Зажигались фонари, и у Сашки затруднялось дыхание. Она ждала, глядя на соседние крыши. Редкие прохожие поглядывали на нее с недоумением.
Очень часто ожидание оказывалось тщетным. В полвторого ночи, унылая и разочарованная, Сашка слезала с подоконника и ложилась в постель. И долго лежала, прислушиваясь к ночным шорохам, пока не проваливалась в сон.
Но время от времени – два или три раза в неделю – звезды над Торпой на секунду закрывала огромная тень, и темная фигура усаживалась на крыше напротив. Это бывало на границе вечера и ночи, когда небо на западе еще светлело, но на улицах уже стояла плотная темнота.
Тогда Сашка, задыхаясь от радости, прыгала с подоконника на улицу и разворачивала крылья – иногда над самой мостовой.
------------------------------------------------------

Во время ночных полетов Стерх не столько учил ее, сколько – она понимала – позволял реализоваться. Надзирал и одергивал – очень тактично; она сорвалась только один раз – поднявшись особенно высоко над Торпой и своими глазами увидев, что город представляет собой фразу, длинное сложноподчиненное предложение, и запятую легко можно переставить.