Герой должен быть один

[hohohobba]

Понемногу читаю книги, очень понравилась мне "Герой должен быть один" Г.Л. Олди. Иная версия мифа о Геракле, куда более правдивая и интересная, чем настоящая) Совершенно очаровал их язык, их мир, живой, и наполненный, и многомерный - мир людей, богов и героев. Боги, которых придумали люди. Герои, которые могут поднять руку на бога. Герои, которые не такие, какими их принято видеть, герой, который далеко не один.
Больше всего понравилось как Гермес учил юных Алкида и Ификла.
Три отрывка, в двух из которых описано не слишком почтительное отношение к Гермесу... но это исключение, другие боги так бы с собой обращаться не дали) кроме Диониса, разве что.

<...>
– Врете, – уверенно заявил Алкид. – Все врете: и Пустышка, и ты, Ификл, и этот… лошадядя.
Тут он с удивлением огляделся по сторонам и без всякого перехода добавил:
– Где это мы? Ой, я раньше спросить хотел… и заснул.
– У меня. На Пелионе, – подал голос молчавший до того Хирон.
– На Пелионе? – глаза мальчишки округлились. – А ты чего тогда – мудрый кентавр Хирон?! Мы ж у тебя на спине катались…
– Насчет "мудрого" не знаю, – улыбнулся кентавр, – но зовут меня Хироном.
– А… как мы сюда попали? Это же от Фив…
– Пустышка притащил, – проворчал Ификл.
– Ничего не помню! – искренне огорчился Алкид. – А как он нас сюда тащил? За шиворот, что ли? Мы что, месяц шли?!
– Какой там месяц, – вздохнул Ификл. – За пояс, говорит, держись… три шага сделали – и тут.
– Ну да! Пустышка, как это у тебя получилось? И с яблоком…
– Да вы хоть знаете, кто он такой, ваш приятель? – вмешался Хирон, напуская на себя притворную строгость.
– Знаем! – хором ответили близнецы. – Пустышка! Врун и…
– И предатель, – не удержался Ификл, но в голосе его уже не было прежней злости.
– Правильно. А еще он бог, – негромко, но так, что все разом присмирели и замолчали, бросил кентавр. – Бог Гермес, один из Семьи… э-э… из Олимпийцев. Между прочим, парни, ваш родственник. Как и я. Дальний, правда.
– У нас в роду Пустышек не было! – запальчиво выкрикнул Алкид, еще не успевший до конца осмыслить то, что сообщил Хирон.
– И лошадей тоже, – тихо добавил Ификл.
– А прадед ваш, герои, кто был?
– Персей! – гордо ответили братья в один голос.
– А отцом Персея кто был?
– Зевс-Громовержец, – тоном тише произнесли близнецы. – Кронид.
– Так ведь и я Кронид! И Зевс – мой сводный брат, а заодно отец вот этого… – Хирон указал на приосанившегося Гермия ("Вот этого?!" – недоверчиво ахнул Ификл, Алкид же просто показал Пустышке язык.) – Так что независимо от того, герои, кого вы считаете своим отцом…
– Наш папа – Амфитрион!
– Хорошо, Амфитрион, я же не спорю, – еле заметно усмехнулся кентавр. – Но, в любом случае, мы родственники. Хотите вы этого или нет.
Близнецы переглянулись.
– Ну ты – еще ладно, – милостиво разрешил Алкид Хирону считаться их родственником. – А вот этот…
– Нет у нас таких родственников, чтобы маленьких обижали! – базапелляционно закончил за брата Ификл. – Да и вообще – какой из него Гермес?! Грязнуля и прохиндей! И этот… как его? Ну, этот…
Гермий чуть не подпрыгнул, когда Ификл вспомнил наконец нужное слово – которое однажды подслушал у выпившего Автолика и потом повторил при маме, за что был нещадно порот Амфитрионом.
– Лукавый, покажи им, – еле сдержавшись, чтоб не рассмеяться, Хирон впервые назвал Гермия Лукавым.
И уставившиеся во все глаза на Пустышку близнецы увидели.
Они увидели, как сами собой исчезают грязные пятна с некогда нарядного хитона Гермия-Пустышки, как измятая ткань высыхает и разглаживается, быстро приобретая первозданный вид; а дырок теперь не нашел бы в ней и самый дотошный свидетель.
Они увидели, как неизменные, не знающие сносу Таларии сами обуваются на Пустышкины ноги, трепеща призрачными крылышками, сливающимися в туманные полукружья; увидели, как их приятель-неприятель, смеясь, взлетает на локоть над полом и, вольно взмахнув руками, покидает пещеру. Снаружи Гермий проделал в воздухе несколько замысловатых фигур и, когда он опустился, в руке Лукавого шипели две змеи, обвивающие невесть откуда взявшийся жезл-кадуцей – всем известный атрибут бога-Гермеса, покровителя атлетов, путников, торговцев и воров.
Гермий рассеяно щелкнул змей по носу – и те исчезли вместе с жезлом.
– Достаточно? – осведомился Лукавый, подмигивая кентавру. – Или еще полетать?
– Ну вот, а мы еще жертвы тебе приносили, – непонятно почему обиделся Ификл.
– А он маленьких обижает! – добавил Алкид.

<...>
Видимо, юноша что-то почувствовал, потому что остановился, существенно не дойдя до Автолика. Постороннему наблюдателю эта пара показалась бы презабавной – голый, коренастый, могучий, словно вросший в землю мужчина в самом расцвете зрелости и длинноногий, длиннорукий юнец в ярко-голубой хламиде поверх белоснежного хитона, застенчиво моргающий и переминающийся с ноги на ногу.
Однако, не будучи посторонним наблюдателем, Автолик мигом сумел оценить скрытую силу, таившуюся в юноше – и плечи учителя Автолика расслабились, а на бородатом лице доброжелательно блеснули черные глаза.
– Меня зовут Ифит, – торопливо представился юноша. – Ифит из Ойхаллии. Да вы знаете, небось – это на острове Эвбее…
– Неблизкий путь, – кивнул Автолик. – Учиться приехал, что ли, Ифит Ойхаллийский?
– Вряд ли, – равнодушно ответил юноша. – Скорее уж учить. А откуда вы знаете, что я Ифит Ойхаллийский? Вы что, с моим отцом знакомы?
Автолик почувствовал себя неловко – а это с ним случалось крайне редко. Ифит Ойхаллийский? С отцом знаком? Учить приехал?! Ведь сам же только что заявил: я, мол, Ифит из Ойхаллии… это что, не то же самое, что Ифит Ойхаллийский?
– С каким отцом? – вырвалось у борца.
– С моим, – повторил Ифит. – С Эвритом, басилеем Ойхаллии. Знакомы, да?
– Нет уж, не сподобился, – Автолик мало-помалу приходил в себя. В конце концов, что тут особенного – закончив занятия в фиванской палестре, лицом к лицу встретиться со старшим сыном басилея Ойхаллии (кто, кроме наследника, так спокойно назовет себя Ойхаллийским?), специально приехавшим сюда с Эвбеи и собиравшимся не учиться, а учить…
Кого?
Его, что ли, Автолика?!
Тогда – чему?!.
Борьбе? Нет, только не борьбе – стоит далеко… Автолик по себе знал, что опытные борцы даже при дружеском разговоре стараются держатся поближе к собеседнику, на расстоянии вытянутой руки; это въедается в плоть и кровь, становится второй натурой, привычкой, потому что дальше – неуютно, ближе – опасно, а вот так, полшага до захвата – в самый раз.
Нет, Ифит – не борец.
И не воин-щитоносец – потому что тот же Кастор всегда держится на расстоянии копейного удара, четырех-пяти локтей от собеседника, стараясь иметь запас пустого пространства (не такого, как любит его брат Полидевк, кулачный боец, а раза в полтора больше), и Автолик не раз замечал, что при разговоре с Кастором теснит последнего к ближайшей стене, машинально стараясь подойти поближе – что, в свою очередь, заставляло Кастора делать шаг назад.
А этот гость еще дальше стоит, чем Кастор, и чувствуется, что ему так удобно беседовать…
Кифаред? Так лучше Лина юнцу не бывать!
Колесничий? Повадка не та.
Просто юный нахал? Непохоже…
Раздумывая, Автолик нечаянно посмотрел переставшему моргать Ифиту прямо в глаза – и вдруг все понял, понял еще до того, как увидел, что за предмет приторочен к ограждению Ифитовой колесницы. Уж больно пронзительный прищур оказался у юноши, и морщинки не по возрасту лихо разбегались от уголков глаз; не взгляд – стрела, та стрела, которую видишь уже в себе, в первый и последний раз видишь…
Лучник.
И лук на колеснице – тяжелый, тугой, значительно больше обычного, такого, каких много перевидел Автолик за свою жизнь.

<...>
И вновь запетляла тропинка между холмами, сумерки уступили место полуночи, а Галинтиада начала ворочаться, приходя в себя от дождя и сырости или еще от чего, – но вдруг Амфитрион остановился так резко, что Ификл едва не сшиб маленькую фигурку с ног.
Перед ними возвышалась герма.
Ификл еще не успел сообразить, зачем им понадобился путевой столб, посвященный Гермесу, а Амфитрион уже подпрыгнул и залепил стилизованному изображению на верхушке столба самую натуральную оплеуху.
Окровавленной ладонью.
Испачкав кровью дерево.
– На тебе жертву, подавись! – заорал Амфитрион, мешая божественное с базарным. – Рыбки мало, Высочайший?! Жертву прими, Олимпиец, сын Майи-Плеяды и Тучегонителя Зевса, хитрейший из хитрых, ворюга и клятвопреступник! Шут крылоногий, ну где тебя носит, зар-раза?!
И вторая оплеуха, звонче первой, обрушилась на герму.
Шум за спиной заставил Ификла обернуться.
И даже не шум, а так – холодом потянуло.
Никто, кроме Лукавого (разве что Радужная Ирида, личная вестница Геры), не умел так быстро открывать Дромосы. Призрачное мерцание, вспыхнувшее за спиной Ификла, еще только набирало силу, скручиваясь воронкой, а знакомый силуэт с жезлом-кадуцеем в руке – и еще отчего-то в высоком, лихо заломленном фригийском колпаке – уже выкарабкивался из светящейся паутины, раздвигая нити жезлом.
Когда Гермий освободился и приблизился, Ификл обнаружил в свете до сих пор не захлопнувшегося Дромоса, что его друг Пустышка совершенно голый, если не считать сандалий, дурацкого колпака и жезла; в левой руке Гермий держал за хвосты двух вяленых рыбешек, а щека бога была измазана кровью.
Отчетливый такой отпечаток маленькой пятерни.
Вдобавок по некоторым признакам можно было определить, что голый Гермий только что вскочил с ложа, где явно был не один.
– Ты что, лавагет, сдурел! – заорал Лукавый, подбегая. – Так же заикой оставить можно! Кровавая жертва, да еще прямо по роже – я пока сообразил спросонья!..
Ификлу на миг показалось, что он смотрит на мир глазами Гермия – и видит тускло-размытый силуэт живого мальчишки, вокруг которого сгущается мощная, хмурая тень, гораздо более выразительная, чем теплое существо из плоти и крови.
И еще Ификл подумал о том дне, когда тень и тело уравновесят друг друга.
– Тартар проспишь! – вызверился на бога Амфитрион. – Я, понимаешь, из кожи вон лезу, Одержимую для них ловлю, ее люди мне чуть сына не угробили – а ты еще ворчишь, что не вовремя?! В следующий раз обождать попрошу, пока ты соизволишь долететь!

Есть продолжение про Одиссея, будем читать.